Пимокат Валиков подал в суд на новых соседей своих, Гребенщиковых. Дело было так.
Гребенщикова Алла Кузьминична, молодая, гладкая дура, погожим весенним днем заложила у баньки пимоката, стена которой выходила в огород Гребенщиковых, парниковую грядку. Натаскала навоза, доброй землицы... А чтоб навоз хорошо прогрелся, она его, который посуше, подожгла снизу паяльной лампой, а сверху навалила что посырей и оставила шаять на ночь. Он шаял, шаял, высох и загорелся огнем. И стена загорелась... В общем, банька к утру сгорела. Сгорели еще кое-какие постройки, сарай дровяной, плетень... Но Ефиму Валикову особенно жалко было баню: новенькая баня, год не стояла, он в ней зимой пимы катал. Объяснение с Гребенщиковой вышло бестолковое: Гребенщикова навесила занавески на глаза и стала уверять страхового агента, что навоз загорелся сам.
- Самовозгорание!-твердила она и показывала агенту и Ефиму палец.-Понимаете?
Это "самовозгорание" вконец обозлило и агента тоже.
- Подавай в суд, Ефим,- сказал он.- А то нас тут за дураков считают.
Валиков подал в суд. Но так как дело это всегда кляузное, никем в деревне не одобряется, то Ефим тоже всем показывал палец и пояснял:
- Оно бы-по-доброму, по-соседски-то-к чему мне? Но она же шибко грамотная!.. Она же слова никому не дает сказать: самозагорание, и все!
Муж Гребенщиковой, тоже агроном, был в отъезде. Когда приехал, они поговорили с Ефимом.
- Неужели без суда нельзя было договориться? Заплатили бы вам за баню...
Это уж ты сам с ней договаривайся, может, сумеешь. Я не мог. Мне этот суд нужен... как собаке пятая нога.
- Не нарочно же она подожгла.
- А кто говорит, что нарочно? Только зачем же людей-то дурачить! Самозагорание...
- Самовозгорание. Это бывает вообще-то.
- Бывает, когда назем годами преет, да в куче - слежалый. А у ней за одну ночь самозагорелся. Не бывает так, дорогой Владимир Семеныч, не бывает.
Владимир Семеныч побаивался жены, и его очень встраивало, что дело уже передано в суд и, стало быть, чего тут еще говорить. Без него все решится.
- Разбирайтесь сами.
- Разберемся.
И вот-суд. Суд выехал из района по другому случаю, более тяжелому, а заодно решили пристегнуть и это дело, погорельское. Судили в сельсовете...
Шел Ефим на суд, как курва с котелком,-нервничал. Вспомнил чего-то, как один раз, в войну, он, демобилизованный инвалид, без ноги, пьяный, возил костылем тогдашнего предсельсовета Митьку Трифонова и предлагал ему свои ордена, а взамен себе-его ногу. Его тогда легко могли посадить, но сам Митька "спустил на тормозах", в суд не подал, хотя долго после этого пугал: "Подать, что ли, Ефим? А?"
"Ну да, а я сейчас, выходит, иду человека топить,- думал Ефим.- На кой бы она мне черт сдалась, если так-то, по-доброму-то?" И вспоминал, как гладкая Алла Кузьминична, когда толковала про самовозгорание, то на Ефима даже не глядела, а глядела на страхового агента, мол, Ефим Валиков все равно не поймет, что это такое - самовозгорание.
Протез Ефим не надел, шел на костылях-чтоб заметней было, что он без ноги. Ордена, правда, не надел: хватит того, что нашумел с ними тогда, после демобилизации.
"С другой стороны, если каждый будет поджигать вот так вот, я с одними костылями и останусь на белом свете. А то и самого опалят, как борова в соломе. Так что мое дело правое".
Гребенщикова была уже в сельсовете, посмотрела на Валикова гордо, ничего не сказала, не поздоровалась, отвернулась.
"Ох ты, горе мое, горюшко! - не желает мамзель с нами здороваться",- посмеялся сам с собой Ефим. Он не то чтобы обиделся, а захотелось, чтобы этой "баронке" так бы прямо и сказали: "Чем же тут гордиться-то, милая? Подожгла человека, да еще нос воротишь!"
Судья, молодой мужчина, усталый, долго смотрел в бумажки, потом посмотрел на Аллу Кузьминичну, на Ефима...
- Рассказывайте.
Ефим подумал, что надо, наверно, ему первому начинать.
- Видите ли, в чем тут дело: вот эта вот гражданка...
- Вы уж прямо как враги - "гражданка"... Соседи ведь.
- Соседи,-поспешил Ефим.-Да мне-то весь этот суд - собаке пятая нога...
- А подаете.
- Дак она же платить нисколь не хочет! А баня была новая, у меня вся деревня свидетели.
- Как все это произошло, Алла Кузьминична?
- Я разбила парничок и немного подогрела навоз...
- Подожгли его?
- Да, но он некоторое время погорел, потом я его завалила влажным навозом. Он, очевидно, хорошо прогрелся и самовозгорелся ночью.
- Во! - изумился Ефим.- Да я, можно сказать, родился на этом навозе! Я-как себя помню, так помню, что ворочал его,- так уж за всю-то жизнь изучил я его, как вы думаете? Потом, не забывайте: мы каждый год кизяки топчем! Уж я его ворочал-переворочал, этот навоз, как не знаю...
- Товарищ Валиков отрицает, что навоз может самовозгореться. У него в практике этого не было... Ну и что?
Судья смотрел на Аллу Кузьминичну, кивал головой.
- Нельзя же на этом основании вообще отрицать этот факт. Вы же понимаете, что надо же считаться с научными данными тоже,- продолжала Алла Кузьминична.
Судья все кивал головой.
"Счас докажут, что я верблюд",-затосковал Ефим.
- Я понимаю, что товарищу Валикову нанесен материальный ущерб, но объективно я тут ни при чем. С таким же успехом могла ударить гроза и поджечь баню. Моя вина только в том, что я этот парничок .разбила у ихней баньки. Но она одной стеной выходит в наш огород, поэтому тут криминала тоже нету.-Она хорошо подготовилась, Алла Кузьминична.
"Надо было ордена надеть",- подумал Ефим.
- Я выражаю сожаление товарищу Валикову, это все, что я могу сделать.
Судья закурил, с удовольствием затянулся и без всякого выражения, просто сказал:
- Надо платить, Алла Кузьминична.
- Почему?-Алла Кузьминична растерялась.
- Что?
- Почему платить?
- Что, неужели судиться будете? Стыдно, Алла Кузьминична...
Алла Кузьминична покраснела.
- Вы что, тоже отрицаете самовозгорание?
- Да какое, к дьяволу, самовозгорание? Обыкновенный поджог. Неумышленный, конечно, но поджог. Вам это докажут в пять минут, и будет... неловко. Договоритесь по-человечески с соседом... Сколько примерно баня стоит. Валиков?
Ефим тоже растерялся и второпях - от благодарности - крепко занизил цену.
- Да она, банешка-то, хоть называется новая, а собрал-то я ее так, с бору по сосенке...
- Ну, сколько?
- Рублей двести, двести пятьдесят так... Да мне только лес привезти, я сам срублю! У их же машины в совхозе, попросить директора... Что, им откажут, что ли?
- Там ведь еще что-то сгорело?
- Кизяки, сараюха... Да сараюху-то я из отходов тоже сделаю!
- Двести пятьдесят рублей,- подытожил судья.- Мой совет, Алла Кузьминична! заплатите добром, не позорьтесь.
Алла Кузьминична молчала, не смотрела ни на судью, ни на Ефима.
- Не могу же я сразу тут вам выложить их! "Ах ты, гордость ты несусветная!"- пожалел ее Ефим. И кинулся с подсказками:
- Да мне их зачем, деньги-то? Вы привезите на баню две машины лесу. Ну и заплатите мне, как вроде я нанял человека рубить... Рублей шестьдесят берут, ну и кормежка-двадцать: восемьдесят рэ. А там сколько с вас за две машины возьмут, меня 'это не касается. Может, совсем даром, меня это не касается. А оно так и выйдет-даром: вы молодые специалисты, вам эти две машины с радостью выпишут по казенной цене. Это мне бы...
- Согласны?-спросил судья Аллу Кузьминичну.
- Я посоветуюсь с мужем,- резко сказала Алла Кузьминична.
"Ну, тот парень-не ты, артачиться зря не станет".
С суда Ефим шел веселый. Ему очень хотелось кому-нибудь рассказать, как проходил суд, какой хороший попался судья, как он дельно все рассудил и какой, между прочим, сам Ефим - пальца в рот не клади. Едва дотерпел до дома.
Жена Ефима, Марья, сразу-по виду мужа-поняла, что обошлось хорошо.
Ефим смело вытащил из кармана бутылку и стал рассказывать:
- Все в порядке! Ох, судья попался!.. От башка! Сразу ей хвост прищемил. Как, говорит, вам не стыдно! Какое самозагорание? Подожгла, значит, надо платить.
- Гляди-ко!
- Что ты! Он ей там такого черта выдал, она не знала, куда глаза девать. Вы же, говорит, видите: человек на одной ноге...-Ефим всегда скоро пьянел, не закусывал.-Да он, говорит, вот возьмет счас, напишет куда надо, и тебе зальют сала под кожу. У него, грит, нога-то где? Под Москвой нога, вон где, а ты с им - судиться! Да он только слово скажет, и ты станешь худая...
Марья понимала, что Ефим здорово привирает, но, в общем-то, ведь присудили платить за баню! Присудили.
- Господи, есть же на свете справедливые люди.
- Фронтовик. Его по глазам видно. Эх ты, говорит, ученая ты голова, не совестно? Проть кого пошла?! Да он, грит...
- Хватит лакать-то, обрадовался,- сердито заметила Марья.-Ты бы вот не лакал счас, а пошел бы да отнес человеку сальца с килограмм. Приедет мужик-то, покормит деревенским салом ребятишек.
- А то не видят они этого сала...
- Да где? Магазинное-то сравнишь с нашим! Иди выбери с мясом да отнеси. Да скажи спасибо. А то укостылял и спасибо не сказал небось. Мужик-то вон какое дело сделал!
Ефим подивился бабьему уму.
"Правда, по-свински вышло: мужик старался, а я, как этот..."
- Пить со мной он, конечно, не станет: он человек на виду, нельзя...- поразмышлял Ефим.
- Отнеси сальца-то.
- Отнесу! Я для такого человека ничего не пожалею! Может, ему денег немного дать?
- Деньги он не возьмет. За деньги ему выговор дадут, а сальца - ну, взял и взял гостинец ребятишкам.
Ефим слазил в погреб, отхватил добрый кус сала - с мяском выбрал, ядреное, запашистое. Радовался жениной догадке.
"До чего дошлые, окаянные!"-думал про баб.
Завернули сало в чистую тряпочку, и Ефим покостылял опять в сельсовет. Шел, радовался, что судья теперь тоже останется довольный.
"Ведь отчего так много дерьма в жизни: сделал один человек другому доброе дело, а тот завернул оглобли - и поминай как звали. А нет, чтобы и самому тоже за добро-то отплатить как-нибудь. А то ведь- раз доброе человек сделал, два, а ему за это-ни слова, ни полслова хорошего, у него, само собой, пропадает всякая охота удружить кому-нибудь. А потом скулим: плохо жить! А ты возьми да и сам тоже сделай ему чего-нито хорошее. И ведь не жалко, например, этого дерьма - сала, а вот не догадаешься, не сообразишь вовремя". Ефиму приятно было сознавать, что он явится сейчас перед судьей такой сообразительный, вежливый. Он поостыл на холодке, протрезвился: трезвел он так же скоро, как пьянел. "Люди, люди... Умные вы, люди, а жить не умеете".
Судья еще был в сельсовете, собирался уезжать.
- На минутку, товарищ судья,- позвал Ефим.- Пройдемте-ка в кабинет... От сюда вот, тут как раз никого. Домой?
Судья устало (отчего они. так устают? Неужели судить трудно?) смотрел на него.
- Ребятишки-то есть?
- Где?
- Дома-то?
- У меня, что ли?- не понимал судья.
- Но.
- Есть. А что?
- Нате-ка вот отвезите им - деревенского... С мяском выбирал, городские с мясом любят. Нашему брату- на физической работе-сала давай, посытнее, а вам- чего?..-Ефим распутывал тряпицу, никак не мог распутать, торопился, оглядывался на дверь.- Вам по-вкусней надо... такое дело. Это ж надо так замотать!
- А что это вы?
- Сальца ребятишкам отвезите... Судья тоже невольно оглянулся на дверь. Потом уставился на Ефима.
- Что? - спросил тот.- Я, мол, ребятишкам...
- Не надо,- негромко сказал судья.
- Да нет, я же не насчет суда - дело-то теперь прошлое. Я думал, ребятишкам-то можно отвезти... А что? Это ж не деньги, деньги я бы...
- Да не надо! Вон отсюда!-Судья повернулся и сам вышел. И крепко хлопнул дверью.
Ефим остался стоять, наклонившись на костыли, с салом в руках. Вот теперь он понял, до боли под ложечкой понял, что не надо было с салом-то..., Он не знал, что делать, стоял, смотрел на сало.
В кабинет заглянул судья.
- Сюда идут... уходи! Заверни сало, чтоб не видели. Побыстрей!
Только на улице сообразил Ефим, что ему теперь делать.
"Пойду Маньке шлык скатаю. Зараза".
