ОДНИ

Шорник Антип Калачиков уважал в людях душевную чуткость и доброту. В минуты хорошего настроения, когда в доме устанавливался относительный мир, Антип ласково говорил жене:

- Ты, Марфа, хоть и крупная баба, а бестолковенькая.

- Эт почему же?

- А потому . Тебе что требуется? Чтобы я день и ночь только шил и шил? А у меня тоже душа есть. Ей тоже попрыгать, побаловаться охота, душе-то.

- Плевать мне на твою душу.

- Эх-х...

- Чего "эх"? Чего "эх"?

- Так... Вспомнил твоего папашу кулака, царство ему небесное.

Марфа, грозная, большая Марфа, подбоченившись, строго смотрела сверху на Антипа. Сухой маленький Антип стойко выдерживал ее взгляд.

- Ты папашу моего не трожь... Понял?

- Ага, понял,- кротко отвечал Антип.

- То-то.

- Шибко уж ты строгая, Марфынька. Нельзя так, милая: надсадишь сердечушко свое и помрешь.

Марфа за сорок лет совместной жизни с Антипом так и не научилась понимать: когда он говорит серьезно, а когда шутит.

- Вопчем, шей.

- Шью, матушка, шью.

В доме Калачиковых жил неистребимый крепкий запах выделанной кожи, вара и дегтя. Дом был большой, светлый. Когда-то он оглашался детским смехом, потом, позже, бывали здесь и свадьбы, бывали и скорбные ночные часы нехорошей тишины, когда зеркало завешено и слабый свет восковой свечи - бледный и немощный - чуть-чуть высвечивает глубокую тайну смерти. Много всякого было. Антип Калачиков со своей могучей половиной вывел к жизни двенадцать человек детей. А всего у них было восемнадцать.

Облик дома менялся с годами, но всегда неизменным оставался рабочий уголок Антипа - справа от печки, за перегородкой. Там Антип шил сбруи, уздечки, седелки, делал хомуты. И там же, на стене, висела его заветная балалайка. Это была страсть Антипа, это была его бессловесная глубокая любовь всей жизни - балалайка. Антип мог часами играть на ней, склонив набочок голову, - и непонятно было: то ли она ему рассказывает что-то очень дорогое, давно забытое им, то ли он передает ей свои неторопливые стариковские думы. Он мог сидеть так целый день, и сидел бы, если бы не бдительная Марфа. Марфе действительно нужно было, чтобы он целыми днями только шил и шил: страсть как любила деньги, тряслась над копейкой. Она всю жизнь воевала с Антиповой балалайкой. Один раз дошло до того, что она в гневе кинула ее в огонь, в печку. Побледневший Антип стоял и смотрел, как она горит. Балалайка вспыхнула сразу, точно берестинка. Ее сга-ло коробить... Трижды простонала она почти человеческим стоном - лопнули струны - и умерла. Антип пошел во двор, взял топор и изрубил на мелкие кусочки все заготовки хомутов, все сбруи, седла и уздечки. Рубил молча, аккуратно. На скамейке. Перетрусившая Марфа не сказала ни слова. После этого Антип пил неделю, не заявляясь домой. Потом пришел, повесил на стену новую балалайку и сел за работу. Больше Марфа никогда не касалась балалайки. Но за Антипом следила внимательно: не засиживалась у соседей подолгу, вообще старалась не отлучаться из дома. Знала: только она за порог, Антип снимает балалайку и играет - не работает.

Как-то раз, осенним вечером, сидели они - Антип в своем уголке, Марфа - у стола с вязаньем.

Молчали.

Во дворе слякотно, дождик идет. В доме тепло и уютно. Антип молоточком заколачивает в хомут медные гвоздички: тук-тук, тук-тук, тук-тук-тук...

Отложила Марфа вязанье, о чем-то задумалась, глядя в окно. Тук-тук, тук-тук - постукивает Антип. И еще тикают ходики, причем как-то так, что кажется, что они вот-вот остановятся. А они не останавливаются.

В окна мягко и глуховато сыплет горстями дождь.

- Чего пригорюнилась, Марфынька? - спросил Антип.- Все думаешь, как деньжат побольше скопить?

Марфа молчит, смотрит задумчиво в окно. Антип глянул на нее.

- Помирать скоро будем, так что думай не думай. Думай не думай-сто рублей не деньги.-Антип любил поговорить, когда работал.- Я вот всю жизнь думал и выдумал себе геморрой. Работал! А спроси: чего хорошего видел? Да ничего. Люди хоть сражались, восстания разные поднимали, в гражданской участвовали, в Отечественной... Хоть уж погибали, так героически. А тут как сел с тринадцати годков, так и сижу - скоро семисит будет. Вот какой терпеливый! Теперь: за что я, спрашивается, работал? Насчет денег никогда не жадничал, мне наплевать на них. В большие люди тоже не вышел. И специальность моя скоро отойдет даже: не нужны будут шорники. Для чего же, спрашивается, мне жизнь была дадена?

- Для детей, - серьезно сказала Марфа. Антип не ждал, что она поддержит разговор. Обычно она обрывала его болтовню каким-нибудь обидным замечанием.

- Для детей? - Антип оживился.- С одной стороны, правильно, конечно, а с другой - нет, неправильно.

- С какой стороны неправильно?

- С той, что не только для детей надо жить. Надо и самим для себя немножко.

- А чего бы ты для себя-то делал? Антип не сразу нашелся, что ответить на это.

- Как это "чего"? Нашел бы чего... А, может, в музыканты бы двинул. Приезжал ведь тогда человек иа города, говорил, что я самородок. А самородок-это кусок золота - редкость, я так понимаю. Сейчас я кто? Обыкновенный шорник, а был бы, может...

- Перестань уж!. - Марфа махнула рукой - Завел - противно слушать.

- Значит, не понимаешь,- вздохнул Антип. Некоторое время молчали. Марфа вдруг всплакнула .. Вытерла платочком слезы и сказала:

- Разлетелись наши детушки по всему белому свету.

- Что же им, около тебя сидеть всю жизнь? - заметил Антип.

- Хватит стучать-то! - сказала вдруг Марфа.- Давай посидим, поговорим про детей.

Антип усмехнулся, отложил молоток.

- Сдаешь, Марфа,-весело сказал он-А хочешь, я тебе сыграю, рачвею тоску твою?

- Сыграй,- разрешила Марфа

Антип вымыл руки, лицо, причесался.

- Дай новую рубашенцию.

Марфа достала из ящика новую рубаху. Антип надел ее, подпоясался ремешком. Снял со стены балалайку, сел в красный угол, посмотрел на Марфу...

- Начинаем наш концерт!

- Ты не трепись только,- посоветовала Марфа.

- Сейчас вспомним всю нашу молодость,-хвастливо сказал Антип, настраивая балалайку.-Помнишь, как тогда на лужках хороводы водили?

- Помню, чего же мне не помнить. Я как нибудь помоложе тебя.

- На сколько? На три недели с гаком?

- Не на три недели, а на два года. Я тогда еще совсем молоденькая была, а ты уж выкобенивался. Антип миролюбиво засмеялся.

- Я мировой все таки парень был! Помнишь, как ты за мной приударяла?

- Кто? Я, что ли? Господи!. А на кого это тятя-покойничек кобелей спускал? Штанину-то кто у нас в ограде оставил?

- Штанина, допустим, была моя.. Антип подкрутил последний колочек, склонил маленькую голову на плечо, ударил по струнам... Заиграл.

И в теплую пустоту и сумрак избы полилась тихая светлая музыка далеких дней молодости. И припомнились другие вечера, и хорошо и грустно сделалось, и подумалось о чем-то главном в жизни, но так, что не скажешь, что же есть это главное.

Не шей ты мне, ма-амынька,
Красный сарафан,

запел тихонечко Антип и кивнул Марфе. Та поддержала:

Не входи, родимая,
Попусту в изъян...