По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутряная, едкая... Максим физически чувствовал ее, гадину как если бы неопрятная, не совсем здоровая баба, бессовестная, с тяжелым запахом изо рта, обшаривала его всего руками - ласкала и тянулась поцеловать.
- Опять!.. Навалилась.
- О!.. Господи... Пузырь туда же, куда и люди,- тоска,- издевалась жена Максима, Люда, неласковая, рабочая женщина: она не знала, что такое тоска. - С чего тоска-то?
Максим Яриков смотрел на жену черными, с горячим блеском глазами... Стискивал зубы.
- Давай матерись. Полайся - она, глядишь, пройдет, тоска-то. Ты лаяться-то мастер.
Максим иногда пересиливал себя - не ругался. Хотел, чтоб его поняли.
- Не поймешь ведь.
- Почему же я не пойму? Объясни, пойму.
- Вот у тебя все есть - руки, ноги... и другие органы Какого размера - это другой вопрос, но все, так сказать, на месте. Заболела нога - ты чувствуешь, захотела есть - налаживаешь обед... Так?
- Ну.
Максим легко снимался с места (он был сорокалетний легкий мужик, злой и порывистый, никак не мог измотать себя на работе, хоть работал много), ходил по горнице, и глаза его свирепо блестели.
- Но у человека есть также - душа! Вот она здесь,- болит!- Максим показывал на грудь.- Я же не выдумываю! Я элементарно чувствую - болит.
- Больше нигде не болит?
- Слушай!- взвизгивал Максим.- Раз хочешь понять, слушай! Если сама чурбаком уродилась, то постарайся хоть понять, что бывают люди с душой Я же не прошу у тебя трешку на водку, я же хочу... Дура!- вовсе срывался Максим, потому что вдруг ясно понимал: никогда он не объяснит, что с ним происходит, никогда жена Люда не поймет его. Никогда! Распори он ножом свою грудь, вынь и покажи в ладонях душу, она скажет - требуха Да и сам он не верил в такую то - в кусок мяса. Стало быть, все это - пустые слова. Чего и злить себя?- Спроси меня напоследок: кого я ненавижу больше всего на свете? Я отвечу: людей, у которых души нет. Или она поганая. С вами говорить - все равно, что об стенку головой биться.
- Ой, трепло!
- Сгинь с глаз!
- А тогда почему же ты такой злой, если у тебя душа есть?
- А что, по твоему, душа-то - пряник, что ли? Вот она как раз и не понимает, для чего я ее таскаю, душа-то, и болит. А я злюсь поэтому. Нервничаю.
- Ну и нервничай, черт с тобой! Люди дождутся воскресенья-то да отдыхают культурно... В кино ходют, А этот - нервничает, видите ли. Пузырь.
Максим останавливался у окна, подолгу стоял неподвижно, смотрел на улицу.
Зима. Мороз. Село коптит в стылое небо серым дымом - люди согреваются. Пройдет бабка с ведрами на коромысле, даже за двойными рамами слышно, как скрипит под ее валенками тугой, крепкий снег. Собака залает сдуру и замолкнет - мороз. Люди - по домам, в тепле. Разговаривают, обед налаживают, обсуждают ближних... Есть - выпивают, но и там веселого мало.
Максим, когда тоскует, не философствует, никого мысленно ни о чем не просит, чувствует боль и злобу. И злость эту свою он ни к кому не обращает, не хочется никому по морде дать и не хочется удавиться. Ничего не хочется - вот где сволочь-маета? И пластом, недвижно лежать - тоже не хочется. И водку пить не хочется - не хочется быть посмешищем, противно. Случалось, выпивал... Пьяный начинал вдруг каяться в таких мерзких грехах, от которых и людям и себе потом становилось нехорошо. Один раз спьяну бился в милиции головой об стенку, на которой наклеены были всякие плакаты, ревел - оказывается: он и какой-то еще мужик, они вдвоем изобрели мощный двигатель величиной со спичечную коробку и чертежи передали американцам. Максим сознавал, что это - гнусное предательство, что он - "научный Власов", просил вести его под конвоем в Магадан. Причем он хотел идти туда непременно босиком.
-Зачем же чертежи-то передал?- допытывался старшина -И кому!!!
Этого Максим не знал, знал только, что это - "хуже Власова". И горько плакал.
В одно такое мучительное воскресенье Максим стоял у окна и смотрел на дорогу. Опять было ясно и морозно, и дымились трубы.
"Ну, и что? - сердито думал Максим. - Так же было сто лет назад. Что нового-то? И всегда так будет. Вон парнишка идет, Ваньки Малофеева сын... А я помню самого Ваньку, когда, он вот такой же ходил, и сам я такой был. Потом у этих - свои такие же будут. А у тех - свои... И все? А зачем?"
Совсем тошно стало Максиму... Он вспомнил, что к Илье Лапшину приехал в гости родственник жены, а родственник тот - поп. Самый натуральный поп - с волосьями. У попа что-то такое было с легкими - болел. Приехал лечиться. А лечился он барсучьим салом, барсуков ему добывал Илья. У попа было много денег, они с Иль╦й часто пили спирт. Поп пил только спирт.
Максим пошел к Лапшиным.
Илюха с попом сидели как раз за столом, попивали спирт и беседовали. Илюха был уже на развезях - клевал носом и бубнил, что в то воскресенье, не в это, а в то воскресенье он принесет сразу двенадцать барсуков.
- Мне столько не надо. Мне надо три хороших - жирных.
- Я принесу двенадцать, а ты уж выбирай сам, каких. Мое дело принести. А ты уж выбирай сам, каких получше. Главное, чтоб ты оздоровел... А я их тебе приволоку двенадцать штук...
Попу было скучно с Илюхой, и он обрадовался, когда пришел Максим.
- Что? - спросил он.
- Душа болит, - сказал Максим. - Я пришел узнать: у верующих душа болит или нет?
- Спирту хочешь?
- Ты только не подумай, что я пришел специально выпить. Я могу, конечно, выпить, но я не для того пришел. Мне интересно знать: болит у тебя когда-нибудь душа или нет?
Поп налил в стаканы спирт, придвинул Максиму один стакан и графин с водой.
- Разбавляй по вкусу.
Поп был крупный шестидесятилетний мужчина, широкий в плечах, с огромными руками. Даже не верилось: что у него - что-то там с легкими. И глаза у попа - ясные, умные. И смотрит он пристально, даже нахально.
Такому - не кадилом махать, а от алиментов скрываться. Никакой он не благостный, не постный - не ему бы, не с таким рылом, горести и печали человеческие - живые, трепетные нити - распутывать. Однако - Максим сразу это почувствовал - с попом очень интересно.
- Душа болит?
- Болит.
- Так. - Поп выпил и промакнул губы крахмальной скатертью, уголочком.- Начнем подъезжать издалека. Слушай внимательно, не перебивай. - Поп откинулся на спинку стула, погладил бороду и с удовольствием заговорил.
- Как только появился род человеческий, так появилось зло. Как появилось зло, так появилось желание бороться с ним, со злом то есть. Появилось добро. Значит, добро появилось только тогда, когда появилось зло. Другими словами, есть зло - есть добро, нет зла - нет добра. Понимаешь меня?
- Ну, ну.
- Не понужай, ибо не запрег еще. - Поп, видно, обожал порассуждать вот так вот - странно, далеко и безответственно.- Что такое Христос? Это воплощенное добро, призванное уничтожить зло на земле. Две тыщи лет он присутствует среди людей как идея - борется со злом.
Илюха заснул за столом.
- Две тыщи лет именем Христа уничтожается на земле зло, но конца этой войне не предвидится. Не кури, пожалуйста. Или отойди к отдушине и смоли.
Максим погасил о подошву цигарку с интересом продолжал слушать.
- Чего с легкими-то?- поинтересовался для вежливости.
- Болят,- кратко и неохотно пояснил поп.
- Барсучатина-то помогает?
- Помогает. Идем дальше, сын мой занюханный...
- Ты что?- удивился Максим.
- Я просил не перебивать меня.
- Я насчет легких спросил...
- Ты спросил: отчего болит душа? Я доходчиво рисую тебе картину мироздания, чтобы душа твоя обрела покой. Внимательно слушай и постигай. Итак, идея Христа возникла из желания победить зло. Иначе - зачем? Представь себе: победило добро. Победил Христос... Но тогда - зачем он нужен? Надобность в нем отпадает. Значит, это не есть нечто вечное, непреходящее, а есть временное средство, как диктатура пролетариата. Я же хочу верить в вечность, в вечную огромную силу и в вечный порядок, который будет.
- В коммунизм, что ли?
- Что коммунизм?
- В коммунизм веришь?
- Мне не положено. Опять перебиваешь?
- Все. Больше не буду. Только ты это... понятней маленько говори. Не торопись.
- Я говорю ясно: хочу верить в вечное добро, в вечную справедливость, в вечную Выс-шую силу, которая все это затеяла на земле. Я хочу познать эту силу и хочу надеяться, что сила эта - победит. Иначе - для чего все? А? Где такая сила? - Поп вопросительно посмотрел на Максима. - Есть она?
Максим пожал плечами.
- Не знаю.
- Я тоже не знаю.
- Вот те раз!..
- Вот те два. Я такой силы не знаю. Возможно, что мне, человеку, не дано и знать ее, и познать, и до конца осмыслить. В таком случае я отказываюсь понимать свое пребывание здесь, на земле. Вот это как раз я и чувствую, и ты со своей больной душой пришел точно по адресу: у меня тоже болит душа. Только ты пришел за готовеньким ответом, а я сам пытаюсь дочерпаться до дна, но это - океан. И стаканами нам его не вычерпать. И когда мы глотаем вот эту гадость... - Поп выпил спирт, промакнул скатертью губы. - Когда мы пьем это, мы черпаем из океана в надежде достичь дна. Но - стаканами, стаканами, сын мой! Круг замкнулся - мы обречены.
- Ты прости меня... Можно я одно замечание сделаю?
- Валяй.
- Ты какой-то... интересный поп. Разве такие попы бывают?
- Я - человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Так сказал один знаменитый безбожник, сказал очень верно. Несколько самонадеянно, правда, ибо при жизни никто его за бога и не почитал.
- Значит, если я тебя правильно понял, бога нет?
- Я сказал - нет. Теперь я скажу - да, есть. Налей-ка мне, сын мой, спирту, разбавь стакан на двадцать пять процентов водой и дай мне. И себе тоже налей. Налей, сын мой простодушный, и да увидим дно! - Поп выпил.- Теперь я скажу, что бог есть. Имя ему - Жизнь. В этого бога я верую. Это - суровый, могучий Бог. Он предлагает добро и зло вместе - это, собственно, и есть рай. Чего мы решили, что добро должно победить зло? Зачем? Мне же интересно, например, понять, что ты пришел ко мне не истину выяснять, а спирт пить. И сидишь тут, напрягаешь глаза - делаешь вид, что тебе интересно слушать...- Максим пошевелился на стуле.
- Не менее интересно понять мне, что все-таки не спирт тебе нужен, а истина. И уж совсем интересно, наконец, установить: что же верно? Душа тебя привела сюда или спирт? Видишь, я работаю башкой, вместо того чтобы просто жалеть тебя, сиротиночку мелкую. Поэтому, в соответствии с этим моим богом, я говорю: душа болит? Хорошо. Хорошо! Ты хоть зашевелился, ядрена мать! А то бы тебя с печки не стащить с равновесием-то душевным. Живи, сын мой, плачь и приплясывай. Не бойся, что будешь языком сковородки лизать на том свете, потому что ты уже здесь, на этом свете, получишь сполна и рай, и ад.- Поп говорил громко, лицо его пылало, он вспотел. - Ты пришел узнать: во что верить? Ты правильно догадался: у верующих душа не болит. Но во что верить? Верь в Жизнь. Чем все это кончится, не знаю. Куда все устремилось, тоже не знаю. Но мне крайне интересно бежать со всеми вместе, а если удастся, то и обогнать других... Зло? Ну - зло. Если мне кто-нибудь в этом великолепном соревновании сделает бяку в виде подножки, я поднимусь и дам в рыло. Никаких - "подставь правую". Дам в рыло, и баста.
- А если у него кулак здоровей?
- Значит, такая моя доля - за ним бежать.
- А куда бежим-то?
- На Кудыкину гору. Какая тебе разница - куда? Все в одну сторону - добрые и злые.
- Что-то я не чувствую, чтобы я устремлялся куда-нибудь, - сказал Максим.
- Значит, слаб в коленках. Паралитик. Значит, доля такая - скулить на месте.
Максим стиснул зубы... Въелся горячим злым взглядом в попа.
- За что же мне доля такая несчастная?
- Слаб. Слаб, как... вареный петух. Не вращай глазами.
- Попяра!.. А если я счас, например, тебе дам разок по лбу, то как?
Поп громко, густо - при больных-то легких! - расхохотался.
- Видишь!- показал он свою ручищу.- Надежная: произойдет естественный отбор.
- А я ружье принесу.
- А тебя расстреляют. Ты это знаешь, поэтому ружье не принесешь, ибо ты слаб.
- Ну - ножом пырну. Я могу.
- Получишь пять лет. У меня поболит с месяц и заживет. Ты будешь пять лет тянуть.
- Хорошо, тогда почему же у тебя у самого душа болит?
- Я болен, друг мой. Я пробежал только половину дистанции и захромал. Налей, Максим налил.
- Ты самолетом летал?- спросил поп.
- Летал. Много раз.
- А я летел вот сюда первый раз. Грандиозно! Когда я садился в него, я думал: если этот летающий барак навернется, значит, так надо. Жалеть и трусить не буду. Прекрасно чувствовал себя всю дорогу! А когда он меня оторвал от земли и понес, я даже погладил по боку - молодец. В самолет верую. Вообще в жизни много справедливого. Вот жалеют: Есенин мало прожил. Ровно - с песню. Будь она, эта песня, длинней, она не была бы такой щемящей. Длинных песен не бывает.
- А у вас в церкви... как заведут...
- У нас не песня, у нас - стон. Нет, Есенин... Здесь прожито как раз с песню. Любишь Есенина?
- Люблю.
- Споем?
- Я не умею.
- Слегка поддерживай, только не мешай.
И поп загудел про клен заледенелый, да так грустно и умно как-то загудел, что и правда - защемило в груди. На словах "ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий" поп ударил кулаком в столешницу и заплакал и затряс гривой.
- Милый, милый!.. Любил крестьянина!.. Жалел! Милый!.. А я тебя люблю. Справедливо? Справедливо. Поздно? Поздно...
Максим чувствовал, что он тоже начинает любить попа.
- Отец! Отец... Слушай сюда!
- Не хочу!- плакал поп.
- Слушай сюда, колода!
- Не хочу! Ты слаб в коленках...
- Я таких, как ты, обставлю на первом же километре! Слаб в коленках... Тубик.
- Молись!- Поп встал.- Повторяй за мной...
- Пошел ты!..
Поп легко одной рукой поднял за шкирку Максима, поставил рядом с собой.
- Повторяй за мной: верую!
- Верую!- сказал Максим.
- Громче! Торжественно: ве-рую! Вместе: ве-ру-ю-у!
- Ве-ру-ю-у!- заблажили вместе. Дальше поп один привычной скороговоркой зачастил:
- В авиацию, в механизацию сельского хозяйства, в научную революцию-у! В космос и невесомость! Ибо это объективно-о! Вместе! За мной!..
Вместе заорали:
- Ве-ру-ю-у!
- Верую, что скоро все соберутся в большие вонючие города! Верую, что задохнутся там и побегут опять в чисто поле!.. Верую!
- Верую-у!
- В барсучье сало, в бычачий рог, в стоячую оглоблю-у! В плоть и мякость телесную-у!..
...Когда Илюха Лапшин продрал глаза, он увидел: громадина поп мощно кидал по горнице могучее тело свое, бросался с маху вприсядку и орал и нахлопывал себя по бокам и по груди:
- Эх, верую, верую!
Ту-ды, ту-ды, ту-ды-раз!
Верую, верую!
М-па, м-па, м-па-два!
Верую, верую!..
А вокруг попа, подбоченясь, мелко работал Максим Яриков и бабьим голосом громко вторил:
- У-тя, у-тя, у-тя-три!
Верую, верую!
Е-тя, етя - все четыре!
- За мной!- восклицал поп.
- Верую! Верую!
Максим пристраивался в затылок попу, они, приплясывая, молча совершали круг по избе, потом поп опять бросался вприсядку, как в прорубь, распахивал руки... Половицы гнулись.
- Эх, верую, верую!
Ты-на, ты-на, ты-на - пять!
Все оглобельки - на ять!
Верую! Верую!
А где шесть, там и шерсть!
Верую! Верую!
Оба, поп и Максим, плясали с такой с какой-то злостью, с таким остервенением, что не казалось и странным, что они - пляшут. Тут - или плясать, или уж рвать на груди рубаху и плакать, и скрипеть зубами.
Илюха посмотрел-посмотрел на них и пристроился плясать тоже. Но он только время от времени тоненько кричал: "Их-ха! Их-ха!" Он не знал слов.
Рубаха на попе - на спине - взмокла, под рубахой могуче шевелились бугры мышц: он, видно, не знал раньше усталости вовсе, и болезнь не успела еще перекусить тугие его жилы. Их, наверно, не так легко перекусить: раньше он всех барсуков слопает. А надо будет, если ему посоветуют, попросит принести волка пожирнее - он так просто не уйдет.
- За мной!- опять велел поп.
И трое во главе с яростным, раскаленным попом пошли, приплясывая, кругом, кругом. Потом поп, как большой тяжелый зверь, опять прыгнул на середину круга, прогнул половицы... На столе задребезжали тарелки и стаканы.
- Эх, верую! Верую!..
